История защитника Мариуполя Алексея Кобелькова – о первых днях вторжения, боях в городе и на Азовстали, а также о выходе в плен, почти годе в колонии и возвращении домой: обо всем этом читайте подробнее в интервью защитника для РБК-Украина.
Алексей Кобельков служил в 23-м отряде морской охраны Государственной пограничной службы Украины. На службу он пошел добровольно сразу после окончания Мариупольского морского лицея в 18 лет, сначала мотористом, а затем старшим мотористом на кораблях Азовского моря.
За неделю до полномасштабного вторжения почти все время были боевые тренировочные тревоги. И когда 24 февраля в 4 утра его подняли по сигналу "корабль к бою", Алексей "вообще не понимал, где наш корабль и что происходит". Первый боевой опыт начался в Мариуполе, где он вместе с побратимами столкнулся с тяжелыми ранениями.
Позже Алексея перебрасывали на разные позиции, включая Мариупольский аэропорт и центр города, где задачей было наблюдение за противником и защита города. О ранении в Мариуполе, потере глаза и плену после выхода из Азовстали – бывший пограничник Алексей Кобельков рассказал в интервью РБК-Украина.
– Как ты получил первое ранение?
– 11 апреля возле санатория "Здоровье" в Мариуполе. Там 14-этажка, которую мы держали с первых чисел апреля. Нас начал разбирать танчик, который выезжал с проспекта Металлургов. Он бил по верхним этажам.
Мы переместились в частные дома рядом. Ранение я получил в том доме. Тогда уже покойный азовец "Зумер" говорит: "Иди посмотри обстановку, что там творится на верху". Я поднимаюсь, разворачиваюсь, и как раз в наш дом прилетает ствольная артиллерия. Меня ударной волной отбросило в другую комнату. Засыпало глаза песком. Потом ребята меня эвакуировали.
– Где ты находился после этого ранения? И что происходило дальше?
– Мы находились на КСП, с которого в ночь с 14 на 15 апреля нас начали переправлять на Азовсталь. Собрали технику, рации и начали загружать уже по машинам, по КРАЗам. Трехсотых наших, лежачих... Забили машины полностью, ехали в них как шпроты.
Мы двинулись, и нас "обрисовала" вражеская птичка. Едем дальше и слышу хлопок, начинаются взрывы. Я выпрыгиваю из машины, побежал искать какой-то ров. Немножко посмотрев вокруг, понял, где мы находимся – мы были в промзоне перед Азовсталью. Картина была страшная: взрывы подбрасывали машины, постоянно прилетало все подряд. Каждую секунду можно было видеть очередной взрыв или прилет. Мост был около 250 метров впереди, и нам еще надо было добраться до него.
Нам сказали бежать пешком, машинами уже невозможно было двигаться, а оставаться на месте было смертельно опасно. Когда я добрался до моста, сил уже почти не было. Мост был узкий, вероятность идти по нему – низкая, но я хотел перейти хотя бы этот участок. Пробежав немного пешком, вдруг передо мной упал парень, который бежал вместе с нами, и начал кричать: "БТР упал!"
Я повернулся и увидел, что БТР, который ехал за нами, перевернулся. Водитель съехал колесом на частично разрушенный участок моста и в хаосе не смог сориентироваться. Все, кто был в БТРе: те, что внутри, и те, кто сидел на бортах - получили ранения. Это были и "двести", и "триста"... много раненых.
Мы побежали дальше и добрались до первого бункера на левом берегу Мариуполя – территория уже завода. Забежав в подвал, поняли, что это временное укрытие: вход с одной стороны, выход с другой, без лабиринтов. Здесь нам сказали подождать проводника, который должен был вести дальше.
– Что происходило в этом бункере? Как он выглядел, много людей там было?
– Внутри бункера я увидел ужасные сцены: людей заводили полуживыми, с разбитыми касками, с различными ранениями – "двести" и "триста", очень много. Потом пришел проводник и мы поняли, что еще опасно выходить – над нами все время висела "птичка", которая следила за движением. Когда мы начали перебегать, она стреляла рядом, но еще не прицельно. Сидеть в бункере долго не имело смысла – это было лишь временное укрытие.
Мы успешно перебежали на территорию завода, глубже внутрь. Добежали до тоннеля, где нас забрали машинами и доставили в хорошо оборудованные бункеры. Наконец я оказался на Азовстали и снова почувствовал, что нахожусь среди своих.
– Как проходили твои дни на Азовстали?
– Мы расположились вместе с нашей частью. Я оставался на позиции без смены, и мне предоставили немного времени отдохнуть – небольшую ротацию, если можно так сказать. Потом, 30-го числа, мне сказали, что я иду на позицию на Шлаковую гору. Это гора на краю завода, с которой хорошо видно левый берег Мариуполя, где еще шли бои.
Мы вышли на перевалочный пункт "Бетон" из бункера "Источник", где базировалась моя часть, и с тех пор на следующий день заступили на позицию ночью. От "Бетона" до горы идти было недалеко – примерно 30-40 минут. Нас было пятеро. Мы дежурили всю ночь.
Когда наши собратья заступали на позицию, мы должны были их менять в 1 час ночи. Они заступили в 9 часов, и мы сменили их через три часа. Во время ночного дежурства нас почти постоянно "прощупывали" артиллерией, пулеметами или минометами.
– Твое второе ранение произошло там?
– Да. Мы сидели в блиндаже, нас "разбирало" огнем каждые полчаса. Один из таких случайных выстрелов попал рядом, осколки полетели внутрь. Несколько ранили меня: два – в правую руку, один - в правое бедро, один – в левое бедро, а о еще одном осколке я узнал уже после выхода из плена.
Сначала я не имел представления, что произошло с глазом – боли не чувствовал, дискомфорта также не было, только кровь. Мы начали догадываться, что могло случиться: контузия, удар каской, осколок.
Меня эвакуировали оттуда на "Бетон". Было немного деморализационно, потому что руки и ноги практически не слушались – двигался только пальцами. Без посторонней помощи даже элементарные вещи, как сходить в туалет, были невозможны. Но медицинская помощь была, и я ей благодарен: мне сразу ввели антибиотик, что спасло глаза от заражения и предотвратило осложнения. Осколок сам себя запечатал, и все проблемы продолжались до момента обмена.
В бункере "Бетон" я лежал до 7-го числа, потому что сначала приоритет отдавали более тяжело раненым. На ногах стоять было трудно: правая нога болела больше, а руку было сложно использовать для опоры. Левая нога была немного лучше, и я использовал костыль, чтобы передвигаться.
16 мая они уже были в бункере "Джерело". Командир собрал всех и сообщил: пришел приказ выходить в плен. Это – не самовольная сдача, объяснил он, а решение командования, чтобы сохранить жизнь. Им пообещали соблюдение Женевской конвенции, медицинскую помощь, связь с родными, присутствие Красного Креста. "Нам говорили, что все будет по-человечески. Хотелось верить, что так и будет", – вспоминает Алексей.
Тогда он был уже почти без сил – две ноги прошиты осколками, рука прострелена. Когда объявили о выходе, ощущения были противоречивые: страх и облегчение, растерянность и слабая надежда, что это действительно путь к спасению. 17 мая его включили в одну из последних групп – он шел без костыля, потому что отдал его товарищу, которому было хуже.
На выходе украинские солдаты сдавали оружие, пытаясь вывести автоматы из строя – сыпали песок в ствольную коробку, чтобы механизм не работал. Вдоль реки к мосту их сопровождали под камеры и взгляды представителей Красного Креста. "Все выглядело публично и якобы цивилизованно", – говорит он. Уже в автобусе Алексей не мог заполнить анкету сам – правая рука не работала. Номера родственников так и не внесли, поэтому о его плене родные узнали только через несколько месяцев – через СБУ.
– Куда вас повезли сначала?
– После того, как нас отвезли в Еленовку, мы приехали под утро 18 мая. Нас завели в коридор на приемку. Отношение к нам было относительно нейтральным. Когда мы попали в плен, приехала ротация российских "вертухаев".
Новые охранники не имели четкого представления, как с нами обращаться, потому что раньше работали с заключенными. Они нас опасались, ведь в бараке было более 600 человек. Общие условия содержания были сложными из-за переполненности, а не из-за отношения администрации.
Что касается медицинской помощи: мне нужны были перевязки. Использовали доступные материалы, украинские мази или что-то подобное, чтобы раны не загноились. Особого снисходительного отношения из-за ранения не было: даже если хромал, администрация не обращала внимания, подгоняя нас к столовой или другим местам.
– Допрашивали ли тебя россияне?
– Первый допрос у меня был в ФСБ: пытались "заговорить" меня, интересовались моей деятельностью как моториста на корабле. Нам пытались объяснить, что Украина якобы поделена с Польшей и что возвращение не имеет смысла, предлагали работу на гражданском флоте в России. Я отказался.
Позже были еще два допроса, уже представителями Следственного комитета РФ, но они проходили больше формально: проверяли, совпадают ли мои ответы с данными ФСБ. Мне показывали листок с перечнем "преступлений", якобы совершенных Украиной, включая обстрелы Драмтеатра в Мариуполе, роддома и называли отдельные позывные азовцев. Я отвечал лаконично: знаю/не знаю, видел/не видел.
– Вы долго находились в Еленовке?
– До 10 июня нас удерживали в Еленовке. Утром того дня всех выискивали, зачитали фамилии примерно 200 человек первой группы военных на выезд. Перед отправкой снова прошел шмон – забрали все, кроме самого необходимого, и сообщили, что едем на обмен. Перевязок тогда нам не делали; конвоиры постоянно следили, чтобы мы сидели неподвижно.
Поездка была долгой: из Еленовки (Донецкая область – ред.) в Луганскую область мы ехали с утра до вечера – ориентировочно с 8:00 до 15:00-16:00. Только после этого разрешили поднять головы – перед нами предстал высокий забор, и мы поняли, что нас привезли не на обмен, а в новую тюрьму. Это стало настоящим шоком: внутри у меня был "взрыв" эмоций, ведь я искренне верил, что нас везут на обмен.
– Получается, вас перевезли из одной тюрьмы в другую... Что там происходило?
– В новом месте приемка была жестче: собакой и резиновыми дубинками подгоняли, всех рассадили на колени, проводили шмон, брили, фотографировали, брали отпечатки пальцев, фиксировали татуировки. Впрочем, зайдя в барак, я увидел, что для нас подготовили матрасы, подушки и одеяла, все могли выбрать себе кровать. Я лег и просто лежал, глядя в потолок, заснул.
Единственными исключениями были случаи, когда кого-то вызывали отдельно: например, если кто-то "сдал" другого во время допроса в другой зоне. Этих людей били, морально давили, применяли электрошокеры, резиновые палки – выбивали конкретную информацию, в частности для того, чтобы списать на кого-то определенные "преступления".
– А как к вам относились другие заключенные?
– Интересно, что в зоне на момент нашего прибытия было около 250 "зеков". Иногда, проходя мимо них, мы слышали "Слава Украине!" Многие из них сидели еще со времен до прихода "ЛНР" и были недовольны внешней политической ситуацией. Они предупреждали, что если кто-то "накосячит", будут страдать все – классическое коллективное наказание.
Бывали "конкурсы" - когда работник зоны приказывал всем быстро побежать на нижнюю площадку, засекал время. Если мы не укладывались в отведенное время, приходилось повторять упражнение. Это могли быть приседания, отжимания – никому не было дела до травмированных. У меня руки и ноги уже были функциональны, но для тех, кто имел серьезные травмы, это было сложно, и администрация на это не обращала внимания.
– Как ты узнал о том, что едешь на обмен? И как он происходил?
– Во второй половине февраля 2023 года к нам пришли, зачитали списки. Мы стояли полчаса возле барака, который был наиболее удален от административного здания. Нас привели в их штаб, где был представитель луганского "министерства" по делам людей, омбудсмен области, который начал объяснять нам, что мы попали в список на обмен.
Он уточнял у каждого, хотим ли мы обмена, или желаем остаться на временно оккупированных территориях Луганской или Донецкой областей. Все единодушно согласились на обмен. Видно было по его лицу, что ему это не очень нравилось.
Утром же ничего не произошло – нам сказали ждать. Ребята из барака ночь не спали, обдумывая: "Будет ли обмен или нет?". На следующий вечер представитель администрации снова собрал нас, зачитал мой список и разрешил собирать вещи. Перевязали руки скотчем, надели шапки, чтобы мы не видели дороги, и погрузили в автомобили. Потом самолет.
После приземления нас автобусами довезли до точки обмена. Наконец автобус остановился, нам разрезали повязки, и в этот момент кто-то из ребят поднял голову: "Уже дома". Я увидел украинского представителя в бронежилете с флагом Украины на нем – это был взрыв эмоций, который я никогда не забуду.
Дальше нас отвезли в Сумы, в больницу, где мы переоделись, приняли душ, каждому дали телефон, и я наконец смог позвонить маме. Она плакала, я еле сдерживался, узнав, что она с семьей в Польше и все благополучно выехали из Мариуполя. После этого нас доставили в Киев, в госпиталь, где мне удалили осколок из глаза, сделали все необходимые процедуры и курсы лечения – все в лучшем виде.
– Ты долгое время был в плену. Было ли ощущение дезориентации, из одной реальности – в другую?
– Первые несколько дней после возвращения у меня в голове царил полный хаос. С одной стороны, я был рад, что вернулся, а с другой – чувствовал себя потерянным, не понимал, что делать, как себя вести.
Было непривычно чувствовать заботу и внимание медсестер, увидеть уважение и благодарность вокруг. Первую ночь я поспал, но уже вторую ночь практически не спал – лежал, листал телефон, перечитывал новости, пытался осмыслить, что произошло за время моего отсутствия. Сон в первые дни был проблемным, все было очень непривычно.
Когда я впервые вышел за стены госпиталя в Киеве, меня буквально шокировало все вокруг - люди, машины, шум города. Чувствовал себя как дикарь, который вернулся в привычную среду впервые.
После возвращения из плена Алексею в киевском госпитале удалили из глаза осколок, но зрение спасти не удалось – сетчатка атрофировалась. Медики удивлялись, что осколок десять месяцев не вызвал воспаление. Другие осколки в теле оставили – не мешали.
В начале 2024 года в одесском Институте Филатова ему установили протез. "Думал, будет видно, что искусственное, а оказалось – как настоящее", – говорит он. Впоследствии Алексея признали непригодным к службе, и он сам написал рапорт об увольнении. Так завершилась его боевая история, но не история борьбы.